Сад земных наслаждений
Глаза раздирает яркий свет, острый, словно когти химеры, сочится внутрь, наполняет веки расплавленным свинцом. Я не могу пошевелиться, всё тело парализовало, зажмуриться могу, зажгло, защипало, внезапно всё прошло. Как я и предполагал, над кроватью висит большая круглая лампа и светит мне прямо в лицо. Если смотреть в самый центр, он начинает наполняться трупной зеленью, выгоревшей июльской травой. Перевожу взгляд на руки, на живот, и зелень ползёт следом, как плесень расползается по телу, разбухает, проникает в лёгкие, мне нечем дышать. Закрыл глаза. Вздохнул глубоко. Отвернулся. Белая стена, серый выключатель. Щёлк.
Как мне удалось проспать всю ночь при таком ярком свете — это загадка. В последнее время я много работал, почти не появлялся дома, приходил и ложился спать, а утром всё заново, идёшь, бежишь, крутишься как белка в колесе сансары. Давно забыл, как выглядит мой дом, и зачем я повесил эту дурацкую лампу над кроватью, наверное, чтобы читать. Хирургическая белизна стен, ни одного пятнышка на полу, ни одной пылинки, глазу не за что зацепиться. Кажется, я впервые вижу это место.
Вдоль стены подвенечной фатой струятся занавески, обнажая то, что должно быть скрыто. За стеклом, на лужайке среди холмов резвятся животные, в середине — озеро с фонтаном из голубых сфер, птицы летят к алтарю из розового мрамора, у каждой в клюве по ягодке. Касаюсь рукой, чувствую выпуклость птиц, ягод, холмов, ягодиц, и осознание, круглое, как ягодицы, как эмбрион в околоплодных водах, растёт в моём мозгу: я в саду земных наслаждений.
В сад земных наслаждений можно попасть только по путёвке, выданной за исключительные успехи в труде. Иногда, впрочем, крайне редко, путёвку можно выиграть в лотерею, или получить в подарок от богатого спонсора. Неужели мне повезло? С радостно стучащим сердцем иду в ванну, чтобы увидеть в зеркале этого счастливчика, и не узнаю себя. Надо же было вчера так напиться! В голове гуляет эхо, как в пустой бутылке, из-за двери доносится утренний джаз: урчание бегемотов соединяется с соловьиным басом, звучит самый мелодичный в мире паровозный гудок, я становлюсь звуковой волной, двигаюсь в такт музыке, танцуя, открываю дверь и выскальзываю в коридор.
Live for tomorrow, be happy today, я поднимаю голову
Laugh all your sorrows away, гордо расправляю плечи
Start now and cheer up, широко улыбаюсь
The skies will clear up, присоединяюсь к толпе нарядных людей
Lose all your blues laughing at life, насвистывая, иду вперёд
Меня обгоняют мужчины в просторных белых рубахах, женщины в струящихся летних платьях и причудливых шляпах: вот лиса, готовая прыгнуть из засады и откусить голову кролику, обшитому серебристыми пайетками, вместо лапок у него — крылья, в чёрных бисерных глазах застыл ужас. Лисы, кролики, щебечущие дамы и хрюкающие кавалеры устремляются в большой зал, где к музыке присоединяется звон приборов, грохот отодвигаемых стульев и звуки коллективного пищеварения, которые не принято поминать всуе.
Гусеницей обвился вокруг столика с грибной шляпкой, смотрю по сторонам, жду. На белую тарелку передо мной приземлилась разбухшая от сока отварная сарделька, откуда-то прикатилось яйцо, в руке материализовалась чашка с горьким чёрным кофе, как я люблю. На стул рядом присела старушка с лицом маленькой девочки, Алиса, застрявшая в Зазеркалье, от её красной сморщенной улыбки у меня под кожей забегали жуки. Когда я нервничаю, мне хочется чесаться, со мной это уже случалось, и я сожалею о том, что произошло дальше.
Неловкое молчание, рука скребет шею, как игла электропроигрывателя, быстрее, мелодия ускоряется, уже не разобрать звуков, кожа лопается, жуки выбираются наружу и бегут по направлению к девочке, к старушке. Красная сморщенная улыбка превращается в брезгливую гримасу.
«У нас мало времени, — давит жука каблуком, как спелый виноград, на полу остаётся тёмное пятно. — Я должна вам передать очень важное сообщение».
Сказать, что я удивлён — значит не сказать ничего. Задаю вопрос беззвучно, одними бровями, она всё поняла. Шуршат юбки, деревья в ночном лесу, скомканный газетный лист, торопливо суёт мне в руку, у неё тёплые, липкие пальцы.
«Соня! Вот ты где! — на прозрачное, словно вуаль, хрупкое плечо ложится широкая, твёрдая рука, сжимает, выжимает старушку. — Нам пора, пойдём».
Рука такая огромная, что человека за ней не разглядеть, длинные, идеально острые когти корнями вросли в кожу, слились с кровеносными сосудами. Старушка, девочка, женщина медленно скручивается в жгут, истончается, становится продолжением руки, одним длинным пальцем.
«Это вопрос жизни и смерти… никто, кроме вас», — на прощание вышёптывают красные губы, знакомые черты стираются, вычёркиваются, вот и нет её, стул опустел.
Осторожно расправляю газетный лист под столом, у себя на коленях, чтобы никто не увидел, читаю: путешественник пересёк Атлантический океан в бочке… иллюстрация осьминога из “Двадцати тысяч лье под водой”. И красными чернилами поверх печатного текста: УБЕЙ МАШИНУ. К.С..
Перевернул, понюхал, потёр. Больше ничего.
УБЕЙ. МАШИНУ. Не понимаю, что она имела в виду. Машина — это механизм, совершающий полезную работу. Машины делают нашу жизнь легче, благодаря машинам мир достиг небывалых высот. С рычанием впился в сардельку, как голодный тигр, горячий сок потёк по подбородку, жирным водопадом обрушился на записку, сделал её нечитаемой. На тарелке осталась одна синяя ресница и длинный золотой волос — картина исчезающего Пикассо, мой утренний пленэр. Раздражённо отбросил записку в сторону, передумал, подобрал, вытер с лица остатки жира. Дурная, безумная старуха, и как она здесь оказалась?
К барной стойке в другом конце зала припала девушка-змея, царица ночи в платье из блестящих чешуек, с мучительным, пронизывающим взглядом и бокалом маргариты. Томимая жаждой, ползёт языком по тонкому стеклу, прикасается к моему сердцу в мутном хмельном рассоле, пробует его на вкус. Глубокое декольте соединяется с разрезом на юбке, обнажая нежную розовую плоть, дорожкой из хлебных крошек тянется к моему столику, соединяет наши пьяные сердца. С визгом по свежевымытому, резко отодвигаю стул, поднимаюсь и иду вперёд уверенной, раскачивающейся походкой, как матрос по палубе тонущего корабля. Плечи шире, подбородок вверх, каждый шаг приближает меня к ней, в моём компасе нет других ориентиров. Коричневые круги — колечки, которые я надену на твои пальчики, сделаю тебя своей королевой, ты будешь пахнуть только мной.
«Я здесь со вчерашней ночи, — говорит Лилит, девушка-змея. — Это моя пятнадцатая маргарита».
Ползёт рукой по моей груди, сжимает, вгрызается, на мне трещит рубашка. Лилит обвивается вокруг меня, влажная и липкая, как вишенка на дне бокала, шепчет мне в ухо: «Отведи меня к себе».
Вернулись в комнату. Белые стены, скомканная постель. Блестящая чешуя растворяется под моим языком, как съедобная конфетная обёртка, голос Лилит, глубокий, как завывания ветра, как магические заклинания, сотрясает стены, в оконных рамах трескаются стёкла, ни для кого не секрет, чем мы здесь занимаемся. В конце второго акта Лилит, измученная, красная, как воспалённые миндалины, отодвигает меня рукой к краю кровати и начинает тереть себя жёсткой губкой, на коже выступает чёрная кровь.
«Не обижайся, но мне не нужен твой запах. Ничего личного, — произносит Лилит. — Кстати, как ты здесь оказался?»
«Я не знаю», — признаюсь я, рассеянно бегая пальцами по остывшей чешуе.
«Что значит не знаю? Сюда просто так не попадают», — бросает в меня вопрос, как гранату.
Я безразлично передёргиваю плечами.
«Как тебя зовут?» —спрашивает Лилит.
«К.С.», — зачем-то отвечаю я.
Её лицо преображается, в сияющих, как чешуя, глазах отражается новое понимание. Кладу ей на живот свою большую, волосатую ладонь, но там, где раньше была дверь, выросла стена.
«Ты хотя бы знаешь, для чего ты здесь?» — спрашивает Лилит.
«Чтобы проснуться рядом с роскошной женщиной», — с улыбкой отвечаю я.
«Об этом можешь забыть, — Лилит холодна, как вода в Балтийском заливе. — Между нами ничего не было».
Сказав это, Лилит напомнила мне мою мать: забудь, не говори, не дыши, пока не съешь, не выйдешь из-за стола. У них есть ещё нечто общее: обе женщины, взбалмошные, истеричные, никак не пойму, что у них на уме. Моя мать, дурная, безумная старуха, женщина-змея сливаются в одно целое, к горлу подступает комок тошноты.
«Какое это имеет значение? — спрашиваю раздражённо. — Между прочим, я соврал — я не К.С.. Понятия не имею, кто это».
«Нет, это ты, теперь я знаю, мы уже встречались, — с уверенностью произносит Лилит. — Пойдём, я тебя кое с кем познакомлю. Только платье мне застегни».
Ступеньки волнами несутся, несут нас на самый верх голубой башни, где оборудован небольшой кабинет и смотровая площадка. Заходим без стука, внутри красные бархатные диваны, как губы, которыми она меня целовала, большой каменный камин, чтобы сжечь наши грехи, средневековый гобелен вдоль стены, за распахнутыми окнами замер, не дышит, мертвенно-прекрасный сад земных наслаждений. Из-за нереальности изображённого, искажённых пропорций, отсутствия движения мне снова, как и утром, кажется, что это картина: вот львы, козы, благородные олени ходят вокруг озера в бесконечном праздничном хороводе, нагие девы резвятся в застывших брызгах воды, птицы летят в небе, чтобы уронить на алтарь дары из царства смерти. По озеру плывёт непрозрачная стеклянная сфера, изнутри доносится хрустальный женский смех, табачный мужской звон, по стеклу весенними ручейками разбегаются тонкие трещины.
«Счастье и стекло — как они недолговечны, — изображённый на гобелене мужчина шагнул в мою сторону. — Позвольте узнать, кто вы и чем я обязан вашему визиту?»
Плоский, худой, старается смотреть на меня одной, правой стороной лица. У него ассирийский профиль, чёрные колечки волос спускаются к узкому, гладко выбритому подбородку. Красный отблеск в глазах, как тлеющий огонь, близко не подходи, сгоришь и ты.
«Это он, я всё сделала, как ты просил», — шепчет Лилит ему на ухо и мягко прикасается губами к его щеке.
Шёпот, губы, щека, я сразу понял, что это её любовник. Но зачем она меня к нему привела?
«Это какая-то ошибка, — говорю я, нащупал дверную ручку. — Мне лучше уйти».
«Прошу вас, не спешите. Будьте моим гостем», — мужчина делает приглашающий жест, его лицо разрезает змеиная улыбка.
Подходит к окну и небрежно добавляет: «Меня зовут Шанаим Левик. Всё, что вы здесь видите, создано мной».
Лилит включает электропроигрыватель, пол и стены начинают вибрировать, превращаются в рельеф из звуков, которые серебряными иголочками вонзаются в мои пятки. Женщина-змея танцует, извивается в такт музыке, её руки закручиваются над головой, ноги раздвигаются, по подбородку стекает липкий сок. Пожалуй, останусь. Насторожен.
«Как вам это удалось?» — спрашиваю, повернувшись к окну.
«Я потратил десятилетия, чтобы в малейших деталях повторить картину известного живописца, перенести её в реальную жизнь, — говорит Шанаим. — В мире нет и никогда не будет места, похожего на сад земных наслаждений».
«Какое вино предпочитаете?» — спрашивает меня Шанаим.
«Любое, — признаюсь откровенно. — Я не разбираюсь в винах».
Лилит, скользящая, сбросила свою человеческую кожу, струится по ковру, хочется раздавить её ботинком. Музыка звучит громче, в ней уже нет привычной слаженности, гусеницей заползла в уши, развернулась, разбухла в голове.
«В саду наслаждений можно познать истинное блаженство, пройти девять кругов, не спускаясь в ад. Здесь можно всё, и об этом никто не узнает», — Шанаим протягивает мне наполненный бокал.
Слушаю, пью, обычно я быстро пьянею, но предпочитаю никому об этом не говорить, особенно незнакомцам. Лилит смеётся, глядя на моё покрасневшее лицо, и это не человеческий, а лошадиный, собачий, свинячий смех. Шанаим следит за мной правой стороной лица. Как ему удаётся двигаться по комнате, не поворачивая головы?
«Я никому не позволю уничтожить мой сад», — произносит Шанаим и как бы случайно толкает меня, конечно, правой рукой.
Ноги подгибаются, моя голова, а за ней шея, грудь выплёскивается через окно, и я лечу вниз, падший ангел, хрустальная сфера, звон, плеск, визг. Осколки, как капли, стекают по моему лицу, оставляя кровавые поцелуи. Погружаюсь в воду, мимо меня проплывают рыбы, но воздух по-прежнему проникает в лёгкие, дышу полной грудью, вот уж поистине, жизнь есть сон.
Выбрался на берег, выдохнул зелёную воду, заросших водорослями моллюсков, прозрачных рыбёшек, выплюнул всего настоящего себя в новой чистой одежде, без соринки в глазу, без царапинки. Забрался на смарагдовый холм, прикоснулся щекой к безжизненной траве и почувствовал копошение невидимых букашек. Щиплет травку серая козочка, в небе летит пташка, зажала в клюве красную ягодку. Летит, летит, да никак не долетит. Сад земных наслаждений застыл во времени, всё, что здесь происходит, никогда не случится, не достигнет кульминации, ягодка не упадёт на алтарь из розового мрамора. Упёрся лбом в синюю сферу, не чувствую ни холода, ни тепла, одежда на мне сухая, как будто не было звона, плеска, визга. Бегу к розовому алтарю и дальше, спотыкаюсь, мимо нагих дев, через холмы, туда, где всё заканчивается и начинается заново. Добежал, упёрся лбом в синюю сферу. Достал записку, красными чернилами поверх печатного текста: УБЕЙ МАШИНУ. К.С..
Очевидно, это головоломка, которую я должен разгадать, иначе мне отсюда не выбраться.
«Ты не можешь отсюда уйти, отсюда никто не уходит», — слышу древесный смех, и сухой, дряхлый, как дерево, старик выползает из травы.
Его руки стали корнями, стелются по земле, ноги вросли вглубь, и старик, не в силах подняться, распластался, смеётся, смотрит на меня своими страшными глазами. Холодею, молчу, жду, что он скажет, но слышать ничего не хочу.
«Я здесь давно, всё видел, а тебя вижу впервые», — говорит старик и смотрит на меня, не смотри, закрой глаза.
«Что это за место?» — спрашиваю его, наконец.
«Это декорации к твоей смерти, — смеясь, произносит старик. — Наслаждения притупляют чувства, отнимают страх, готовят тебя к самой важной встрече… к встрече с машиной».
«Так значит, ты и есть К.С.?» — спрашиваю, ошеломлён.
«К.С…. что-то знакомое. Может быть, может быть, — задумчиво шамкает старик. — Она сказала: убей машину… вопрос жизни и смерти. Но я всё забыл, а теперь уже поздно».
Это он. Это К.С..
«Что такое машина?» — присел на корточки, ближе к земле, к земляному старику, чтобы лучше его слышать.
«Это твоя смерть, — отвечает старик, он явно бредит. — Иди сюда, я тебе покажу».
Старик нажал на скрытую в траве педаль, в синей сфере появилось отверстие.
«Что там внутри? — заглядываю, шарю рукой, нащупал лестницу.
Не дожидаясь ответа, переношу ноги, первая, вторая, спускаюсь вниз, дна не видно, кажется, стоит разжать пальцы, и я останусь висеть в невесомости.
«Он убьёт тебя, но ты не умрёшь, ты останешься здесь навсегда, как и я», — пронзительно звучит вдогонку, отскакивает от стен колодца, как я, как я, я, я.
Ноги упёрлись в землю. Темнота разлилась, словно выкипевшее молоко, заполнила собой все пробелы, окошко света, от которого я начал движение, перестало существовать, теперь его не видно. За мной лестница, отсюда только вперёд, на ощупь вдоль стены, нельзя забыть, вопрос жизни и смерти, никто, кроме меня. Уже не иду по узкому коридору, иду по большой комнате с высоким потолком, шаги мои звучат барабанной дробью, в перебивающем звуки ушном шуме слышатся шорохи и приглушённые голоса. Какие из них реальные, а какие нет? Споткнулся, упал на длинный рычаг, холодный металл обжёг сквозь одежду, если я что-то сделал, то это по незнанию, прошу, не судите меня.
Нарастает, разносится адский скрежет, шум длинных конвейерных лент, стоны, и смех, раздирающий, наполненный кошмарной какой-то эйфорией. Зажёгся тусклый свет, красный, как тлеющие угли, и приходит ужасное открытие: я внутри машины. Мимо меня ползут ржавые конвейерные ленты, а на них люди, лежат кое-как, в просторных белых рубахах, в летних платьях и причудливых шляпах, лисы, кролики, в чёрных бисерных глазах застыл ужас. Там дальше свисают с потолка большие ножи, острые, как листы офисной бумаги, быстро-быстро падают и поднимаются. Режут сквозь одежду, кости, а люди смеются, и этот непрерывный смех, бесконечный, как полёт к Сатурну, будет жить после их смерти, они часть себя запечатали в свой смех в надежде жить вечно. Тяну рычаг на себя, тяну, но он застрял, не двигается, и я ничего не могу с ним поделать.
С конвейера протянулась рука, остатки платья, обрывки человека, когда-то я знал эту женщину.
«Не мешай нам веселиться!» —прошипела, выплюнула с кровью.
«Не мешай! Не порти! Нам хорошо», — раздаётся со всех сторон, и опять стоны, пьяный смех.
И рубят ножи, и счастливые, беззаботные падают вниз, где месят фарш огромные лопасти, а с другой стороны выпрыгивают сочные, толстые сардельки, хоть сейчас бросай на сковородку. Краснеет в глазах, разливается винными пятнами, комната разбивается на тысячи сияющих осколков, тяну рычаг на себя, но поздно, машину не остановить. Мне жарко, земля крутится слишком быстро, её ничего не остановит, нас слишком мало, меня слишком мало. Теряю сознание.
Оказывается, если лисы не едят кроликов, их съедят так же, как и кроликов.
Сколько я здесь пролежал, уже не вспомню. Совсем одряхлел, распластался, корнями врос в землю, человек пройдёт и не заметит. Завтра приедут новые постояльцы, снова заработает машина, подползу к голубой башне и кто-нибудь выбросит мне из окна сардельку. Я должен был убить машину, но машина меня перехитрила, теперь я во власти Шанаима, я мёртв, я буду жить вечно. Он всё сделал так, чтобы я ничего не заподозрил, чтобы не убил его не дай бог, а теперь уже поздно, да и устал я. Хорошие сардельки выпускает его мясная фабрика, людям нравится, так может, и не нужно было ничего затевать.
Кто там идёт? Я здесь давно, всех видел, а его вижу впервые...
На обложке: Иероним Босх, "Сад земных наслаждений" (центральная панель)